На языке добра: интервью с руководителем добровольческого движения «Даниловцы» Юрием Белановским

— Как вам пришла идея создать добровольческое движение «Даниловцы»?

— На тот период я и некоторые мои друзья работали в молодежном центре при Даниловом монастыре. Этот центр до сих пор существует, его основная задача — развитие разного рода церковных и благотворительных молодежных проектов. Данилов монастырь — наша альма-матер.

Социальных проектов на тот период было не так много. У нас (основателей движения «Даниловцы», прим. ред.) было желание создать при монастыре молодежное общественное движение, а не уже существующую официальную структуру. Слово «Даниловцы» витало в воздухе, так что вопрос о названии не стоял. Ко мне обратился Андрей Мещерин, (сооснователь добровольческого движения «Даниловцы», — прим. ред.) с предложением «Давай сделаем что-нибудь в детской онкологической больнице». Эту идею поддержал я и Галина Чаликова, руководитель и создатель фонда «Подари жизнь», с которой у нас была добрая рабочая дружба. Именно Галина Владиленовна привела нас в Национальный медицинский исследовательский центр нейрохирургии имени академика Н.Н.Бурденко, став посредником и гарантом того, что мы нормальные ребята. Ей поверили, и мы это доверие не подвели. Первый поход к детям с группой добровольцев был 7 мая 2008 года.

Нашими первыми помощниками были участники разных молодежных проектов при Даниловом монастыре. Первые четыре года многие из нас работали на двух работах — при монастыре и в «Даниловцах». В то время мы находились в здании воскресной школы монастыря, за что очень благодарны его руководству. В нашем распоряжении были классы, залы, а на площади перед монастырем мы проводили первые акции, ярмарки и концерты. В общем, было очень здорово.

— «Даниловцы» создавались при монастыре. У движения изначально был религиозный уклон?

— Для нас было ценно создать то, где верующие люди могли проявлять себя в служении и помощи людям вне публичного контекста и религиозности. С первых дней существования движения «Даниловцы» в наших правилах существует запрет на активную проповедь во время волонтерского служения. Мы считаем, что по отношению к людям в «слабой» позиции, когда им больно или плохо, прежде всего важно оказать ту помощь, в которой он нуждается, а не навязывать ему свои религиозные взгляды. Конечно, если сами наши подопечные проявляют интерес, спрашивают что-то, то никакого запрета на общение про веру нет. Запрет есть именно на миссионерскую активность добровольческого движения «Даниловцы».

— Вы начали свою деятельность в больнице, пациенты которой — часто неизлечимые дети. Насколько это было сложно?

— Институт Бурденко — не самое радостное место в мире. Попасть туда — не приговор, врачи делают многое, но диагнозы пациентов очень тяжелые. С детской смертью мы сталкивались очень редко: в этом центре дети и родители находятся только на время операции, дальше ребенка переводят в другую больницу. Именно в институте Бурденко трагических случаев было мало, но они, конечно, были.

Волонтеры сталкивались с тяжелыми последствиями повреждения мозга, когда у людей отнимается какая-то часть тела, пропадает зрение, слух, некоторые дети даже не могли говорить. При этом все дети оставались детьми, которые любят общаться, играть, рисовать, шутить и так далее, и волонтеры помогали им в этом, даже если за весь день хорошее самочувствие у ребенка длилось всего 20 минут. Так что добровольцы в этой больнице видели не только трагедию и грустных мам: гораздо чаще они встречались с радостью, ожиданием, дружбой.

— Кому вы решили помогать после посещения института Бурденко?

— За первый год у нас появилось несколько волонтерских направлений. Мы посетили детский приют «Дорога к дому», Российскую детскую клиническую больницу, открыли волонтерскую группу в наркодиспансере.

Дело оказалось очень интересным для нас как для управляющей команды. С другой стороны, оно вызвало интерес и у молодежи: к нам приходили те, кого мы уже знали из молодежного центра при Даниловом монастыре и говорили, куда еще хотят пойти.

Первые несколько лет мы не испытывали нехватки в добровольных помощниках, вокруг было много активных людей. Когда все к нам привыкли, и «Даниловцы» стали для окружающей молодежи обыденностью, мы всерьез задумались о том, как привлекать людей извне и где их искать.

 

 

— С какими трудностями сталкивались «Даниловцы»?

— Были непростые времена, когда перед нами стояли большие сложности с финансами и мы внутренне готовились закрываться, но как-то удавалось найти средства. Гораздо серьезнее была другая проблема: в те годы в нашей стране еще не было понимания, что такое социальное волонтерство. В 2012-2014 году на общественных мероприятиях в палате или думе выступали разные спикеры, которые искренне задавались вопросом: «Зачем это все нужно? У нас есть прекрасные больницы и детские дома, а вы собрались непонятно кого в них приводить».

Не понимали не только цели волонтерства, но и то, что добровольцы — это обычные люди, у которых есть работа, иногда даже супер-крутая, или есть учеба, а не какие-то бездельники с улицы.

Также никто не хотел видеть, какое качество жизни у людей в наших стационарных учреждениях. Тогда, 10 лет назад, оно кардинально отличалось от того, как живет любая санитарка, пусть даже она зарабатывает мало. Она приходит домой, у нее есть свой угол, есть кто-то родной, кто позвонит, на выходных она может пойти в лес за грибами или в свой огород поехать. А у людей в стационарных учреждениях ничего этого нет. Мы все это видели, а другое поколение искренне не понимало и не принимало это.

 

 

— Как вам удалось не опустить руки?

— Руки не опускались, но рождалась озлобленность. Объяснить нельзя, показать нельзя. Молодежь активно откликалась и хотела помогать нуждающимся, но старшее поколение мыслило исходя из советского прошлого — тебе дали поликлинику, вот и радуйся.

Сейчас уже не то время, чтобы радоваться только тому, что есть поликлиника. Этого мало. Уже другие стандарты, другое качество жизни, обслуживания. Нужно, чтобы действительно к людям по-человечески относились.

Мы 12 лет ходили в Бурденко по понедельникам и средам, только пандемия сбила этот график. Из года в год нас ждали каждую неделю, и уже без десяти семь дети сидели у лифта, готовясь к встрече с волонтерами. То же самое было и в психоневрологическом диспансере: пересекая проходную, волонтеры первым делом видели, как у окон стоит весь этаж. Для нас это внутреннее подтверждение того, что мы правы.

Со временем именно отсюда вырисовалась наша философия: мы не можем изменить жизнь человека. Мы не можем больного сделать здоровым, старенького — молоденьким, и т.д. Но мы можем изменить качество его жизни через отношения с теми, кому этот человек интересен и дорог, кто сам, по собственной воле к нему приходит. Именно здесь прячется самая суть, самое чудо.

 

 

— Как изменилось отношение к социальному волонтерству за 10 лет?

— Нам удалось поменять мир не только наших подопечных, но и мир самих учреждений. Персонал некоторых из них заведомо считал, что ничего менять не нужно: можно жить в закрытых, темных стенах, чтобы никто не дай бог не увидел, не узнал, что там происходит. Мы делаем мир учреждений прозрачным. Это со временем сказывается и на тех, к кому мы не дошли. Персонал, видя наше влияние на пациентов, тоже начинает меняться. Надеемся, это будет распространяться.

— Добровольческая деятельность — это очень энергозатратно. Как вам удается разделять личную жизнь и работу, чтобы не выгореть и оставаться в ресурсе для оказания дальнейшей помощи людям?

— На момент основания «Даниловцев» я уже десять лет проработал в Даниловом монастыре, так что уже успел стабилизировать этот момент в своей жизни. Это было непросто: и там, и там были не самые высокооплачиваемые должности, приходилось искать подработки. Тем не менее, баланс со временем был найден.

В ресурсном состоянии мне удается оставаться благодаря личному интересу. На нем основана моя причастность этому делу. В нашем обращении к потенциальным волонтерам мы обещаем помочь заниматься тем, что интересно именно им самим. Мы — не пионерское звено в школе, где хочешь не хочешь, а надо делать. У нас можно найти себя, свой интерес. Просто проявите и подтвердите добрые намерения и имейте 2 часа свободного времени в неделю.

— Что мотивирует волонтеров помогать?

— В событийном волонтерстве могут действовать другие механизмы, какие-то бонусы, причастность к движухе. В социальной области это не действует, потому что мы здесь входим в пространство человеческой боли, одиночества, тоски, тревожности, эмоциональной напряженности. Здесь за футболку или флэшку работать не будешь. Здесь мотивирует только внутреннее желание помогать.

При этом он может меняться. В один период кто-то увлекается чем-то одним, в другой хочет попробовать что-то другое. Мы не можем быть жестко функционально выстроены как завод, потому что основной наш двигатель — личный интерес.

— У вас в команде есть психолог. С какой целью вы изначально ввели эту должность?

— Мы с самого начала формировались с большой психологической составляющей. Штатный психолог у нас один — Елена Куликова. Но, помимо этого, в нашей управляющей команде минимум шесть человек с психологическим образованием. Для нас это важно не с точки зрения терапевтической психологии — терапией мы не занимаемся — а ради того, чтобы психологически осмыслять взаимодействие волонтеров с подопечными, между собой, с нами. Для нас это неотъемлемая часть.

— Вы когда-нибудь чувствовали необходимость обратиться за терапией, чтобы рефлексировать какие-то моменты из работы?

— Изначально внутри нашей атмосферы терапия растворена, конкретных сеансов у нас в общем-то нет, так что специально ни я, ни другие сотрудники к Елене, например, не записывались. Просто наши встречи достаточно регулярные и похожи не столько на строгие совещания, сколько на обсуждение происходящего. Для меня это важно, потому что, когда группа людей, у которых есть интерес, проговаривают одну и ту же тему, они синхронизируются, и многие проблемы решаются, уходят. В этом смысле я очень благодарен нашей команде за такие встречи.

 

 

— Полгода назад «Даниловцы» начали работать в регионах. Вы заметили разницу между благотворительностью и добровольческой деятельностью в Москве и за ее пределами? Какие есть проблемы и сложности?

— Разница очень большая.

В Москве публичность общественной организации — это ее значимый капитал, с которым считаются и на который обращают внимание. Это дает возможность общественным организациям менять жизнь учреждений, помогать подопечным и так далее. В регионах для эффективной работы публичности мало. Многие общественники там «забитые» — кто-нибудь на них цыкнет, и они разбегаются. Это лишает их возможности оказывать помощь.

По уровню развития добровольчества регионы отстают от Москвы на десять лет: и по отношению к волонтерам персонала в учреждении, и по отношению власти. Второе отличие связано с финансами. В крупных городах у благотворительных организаций есть возможность иметь хотя бы частичную независимость через частные пожертвования, работу с благотворителями, гранты и так далее. В регионах с финансовой точки зрения большая часть НКО рассчитывает только на местные бюджеты, и это мизерные деньги. Частной ресурсной поддержки мало, все еще гораздо популярнее адресная помощь: люди готовы переводить деньги только конкретному умирающему ребенку, очень редко взрослым. Речь об остальных нуждающихся часто вообще не идет.

Третье отличие состоит в том, что в регионах «около государственное», часто формализованное, волонтерство развито гораздо лучше социального. Там существует понимание того, что волонтеры — это те, кто пришли на 9 мая, раздали подарки на новый год, разошлись. Социальное волонтерство требует отношений, регулярности, и только тогда меняет жизнь людей.

Серьезно вникать в это направление не все готовы. Мы частично с этим столкнулись, когда стали развивать онлайн-проект. Сначала учреждения с удовольствием поддержали нашу идею и согласились сотрудничать, искренне говорили: «Да, это классно, позанимайтесь с нашими ребятами, проведите несколько встреч». Потом к ним пришло осознание: «Это же каждую среду, это надо что-то включать, настраивать… Дети привыкают, это становится им интересно. Уже так просто не отменить». После этого некоторые учреждения не смогли работать с нами дальше.

— О чем вы мечтаете?

Моя мечта связана с работой, конечно. Мы сейчас находимся в серьезном кризисе: пандемия нарушила все наши планы. Когда она только началась, мы с управляющей командой решили, что наша задача простоять год, сохранить наше сообщество. Но ситуация с ковидом затянулась. Спустя полтора года мы поняли, что работать на сохранение уже бессмысленно, мы не консервная банка, чтобы что-то бесконечно хранить. Пора действовать. Поэтому сейчас важно вместе мобилизоваться и найти новую форму работы для себя.

За последний год стало меньше встреч, общения, уменьшилась динамика, связанная с волонтерством, из-за ограничений в учреждениях. Внутренняя жизнь учреждений перестроилась: поменялись правила, управленческие структуры. Мы оказались в совершенно другом пространстве. Как будто мы строили космические базы на Марсе, а потом из-за какой-то странной телепортации оказались на Венере: мало того, что ничего из старых инструментов в руках нет, так еще и другие условия. Нам нужен выход из этой проблемы. Моя мечта в том, чтобы мы вместе с коллегами этот выход нашли.